|
|
Так холодны эти ночи под плач сарабанды ветров.
Только лопата вскроет священный засов.
Только ночная лопата развеет в глазах пелену.
Ты, может, меня поцелуешь, а я не отдам никому -
Я не отдам тебя, я не скажу – и еще,
Аве Мария, благослови и спаси! -
Так холодны эти ночи, но нам будет так хорошо.
Я протяну тебе руку, ты ласково скажешь: «merci».
Руки-лгуны, блики луны, что над часовней горят.
Я так любил, я на коленях встречал тот рассвет.
Вырытый клад, нашу любовь не погубит распад.
Трупный твой яд терпким Аи, тебе только четырнадцать лет.
Ты – моя юная песня разбитых небес,
Липкая, прелая; если поймают – побьют,
А правильно было бы вешать на крест.
Ты – красота запрещенная, облачный дымный редут.
Я подниму тебя вверх, где глаза пустоты.
И про червей не скажу, и про гниль, и про грязь.
Я обниму тебя, я буду жить, как и ты,
Падая в бездну и так экстатично молясь.
Руки-лгуны, блики луны, что над часовней горят.
Я так любил, я на коленях встречал тот рассвет.
Вырытый клад, нашу любовь не погубит распад.
Трупный твой яд терпким Аи, тебе только четырнадцать лет.
Наша любовь, неразделенная как светотень.
Только не трель – первая птичия трель.
Время жестоко к влюбленным, не двинется вспять.
Я тебя брошу в могилу и, может, зарою опять…
Руки-лгуны, блики луны,
как ожерелье удавленной черной весны…
|
|
Все меланхолия зимы, не то что паутинка,
на окне, за занавеской дышит,
не так поглубже суеты морщин, как
ночераздельные лучи,
не как застенки, двери, крыши.
туман еще. Над головой,
в такие дни порой
туман бывал, похоже, и повыше.
Все меланхолия зимы – самоубийцы,
чернее глаз икон их петли,
то незабудкой, то багровым кровопийцей
взгляд на закат.
Трамвай о них споткнется. Нет ли
в глазах свинцовой тишины?
Как шепот закабалены
в хрусталь богов психического ветра.
Все меланхолия зимы – как громко жить,
через пустое или на пустом.
Как улица запутавшись дрожит,
как обреченный человек.
И время давит, препарируя стеклом
на острие земли, иголки-лже,
где на лице уже
и не обрыв, а леденелый слом.
Все меланхолия зимы – простудный крен
на монологах к вымышленной даме,
эстетика фарфоровых измен,
бестактность чувства.
Рассыпаться во прах, кропя ме-
-ланхолИи свет,
в лазурный пустоцвет
сквозь души, что спадают мотыльками.
|
|
Дни насквозь, и мы были – холода.
Не почерневшей тревогой, а, может, небом
поваленные. Зардевшейся кожей плода
городов, грезились, расцветая следом,
бросались наземь, в корни аутодафе,
лишенные эго. Распластанные. И в хрусталь
облаков ссыпался, как блик фотографий,
прозрачный день. Медная боль - эмаль
солнцем, как лучик в асфальтных пустотах,
тоже прозрачная. Где это были мы?
Где как мельницы виселиц солнцевороты
украшали печали камей. Где звездой слюны
восходил аромат от любовных объятий.
Трепетали волнением горьких ручьев тела,
смутные краски танцев, утесы кроватей.
Мы – врачи вздыбленных ран крыла
этой черной зимы. Карнавалов немые рты
закрывались зубами под ноги, кусая ногти.
Гуашью смежали луны, артерий мосты,
хрипы, реки ледово-застылой плоти.
Недужная серость. Вертеп. Три угла. Окно.
Медленно двигает антимолекул молох.
Ток недвижим. То, что свыше-больней – оно -
инкрустирует кости. Нам кажется, Бог немолод.
Ткни насквозь, вокруг и вокруг – холода.
В проозеренных ласках глазниц, где-то завтра,
где-то затхло. И все бесконечно. Гряда
городов. Эготрагиконец осадков
атмосферной неясности. Фарс нечистот
млечных планов провидения. Занавес рвется,
только ткни. Дни, и на сердце недостает,
Это мы – холода... И все остается.
|
Этот город зачах. И немолчен
Надрывается плачем свет фар.
Алебастровым богом закончен
Закатившийся в небо пожар -
Расколовшийся в цепь многоточий
Истаенный в ладонях товар.
Тихо падает в пролежни ночи
К черным лунам взлетевший Икар. Обесточены падальным ветром
Тают окна угасших сердец.
Обетоненный смертью по метру
Этот город, что город колец
Обручальных, на пальцах мертвецких,
В яркий яд обмакнувших распад.
Город старости пролитой в детство.
Сединой фонари серебрят
Груды мрака, что в город летят. Красной башней, что в звере бестельном
Маяком рвет клубок черных звезд,
Вдаль несомы волнения грез
Под проломленным дном корабельным. И когда мы не сможем дышать,
Уходящие в море из громов,
Этот город омоет печать
Всех пришедших в него, непрощенных.
|
…Что рушишься на тварей…
В кругах багровых исходила вьюга золотая,
в больных огнях запутавшись.
С ней грезилась последняя зима.
Слеза спадала в снег антиклиналей
вплоть до сердец. Она, укутавшись,
смежалась как свеча в полутона.
Была зима. Любовь все рушилась.
И где-то умирали. …Что рушишься на тварей…
Электростанция едва входила в облако руки.
Все было медленно. В словах ее печалей
была зима. В глазах ее – зима.
Истлевших улиц черные куски
в ее запястьях тонких исчезали.
В ее цепях, как в отражении окна,
еще дышали, восходили, умирали. …Что рушишься на тварей…
На площадях вгрызались в снег экраны.
Пиротехническая немощь магистралей
по магазинам, барам, ресторанам…
Здесь человек забылся и померк.
Под пляс ветров и фейерверк
с его руки сорвались нити, и скрижали,
уже разбитые на искры, умирали. …Что рушишься на тварей…
- К чертям раскат багровый, полушубок,
то торжество из телефонных будок,
все это было – в круги и по паре…
На льду и неприступном тротуаре
он спотыкался, падал. Нараспев
над ним смеялись. Окропленный снег,
и смех, и он, как ком скатавшись, умирали. …Что рушишься на тварей…
Она ушла по витражам. Рисунок-бестиарий
за ней замолк, навек заледенев.
В тянувшихся подолах белых дев
его несли в расшатанный барак
сквозь наркоманов. Километром стали
снег осыпался в бесконечный мрак.
Была любовь. Зима все рушилась.
И где-то умирали. |
Мы встречали весну в июле,
Солнце воздух пыталось поджечь.
Тихо нищие спины согнули.
Парк с испуга глотал валидол,
И рассыпались волосы с плеч.
Вы позвали меня. Я пошел. Дальше, дальше в паноптикум лиц
Вы смеялись, вуалью сверкая.
Маски демонов, маски убийц
Вены резали блеском стекла.
Я догнать смог вас где-то у Рая,
В тихой неге вся боль замерла. Вы мне робко сказали: «Простите,
Я зашла в ваш ужасный шантан.
И Печаль была столь ненасытна,
Что убьет нас обоих теперь.
Вы разрежьте на шее аркан,
Совершите со мной адюльтер». Я был болен, я шел в бреду,
Тихо Рай догорал за плечами.
Я сказал, что я к вам не приду,
Что я думать не знал об измене.
В белой маске чужими словами
Вновь рыдал и страдал на сцене. В грязном парке гуляя в июле,
Я Печаль целовал в ладонь.
Вязы низко как нищие гнулись,
Ветер злобно шипел после сна.
Стих в пруду ваш утопленный стон.
А в Аду ведь была весна.
|
Все проклято. Спускался вечер.
Багрянцем странным тлел пейзаж.
Шипящий демон словно блажь
Когтями сладко рвал мне плечи. В вакханской пляске, по червям,
Сжав похоть, разбредался люд.
И медный всадник вздернул кнут,
И кавалеры били дам. Я отходил в последний раз
Смотреть в твой вековечный путь.
Шептал, дрожа, «прости, забудь»,
Боль поглощал магнит из глаз. Ты шла, спускаясь в красный мрак,
Сорвать на смерть свою цветы.
Здесь господа раскрыли рты -
Слюна из душ текла на фрак. Ты шла вдоль пьяных фонарей.
Жара рубила в фарш сердца.
Цветов больная желтизна
Вбирала смех ушедших дней. Твои котурны въелись в прах,
От смрада взгляд терял свой след.
Лишь ангелы шептали бред,
Сквозь сны на висельных столбах. Куда ты шла? Туда, вперед…
В бездонный день, в высокий мир.
Век бил в тебя огнем мортир,
Размазал кровь хрустальный свод. Ты шла в скопленьях тел и лет,
Сложить в гроб желтые цветы,
Как знак погибшей красоты.
И все проклясть. Всплывал рассвет.
|
Холодное лето. Гравюры дождя
На оттисках в стенах бетонных.
Цветы из тщедушной пыльцы января
В венках на озябших бездомных. Июль, запахнув травяной редингот,
Дымит табаком у киосков.
И кто-то вдали, надрываясь, поет.
Нелепо, фальшиво и броско. Как дым, белым заревом льет суицид.
И клоун, обмазавшись пудрой,
Жонглирует грустью афиш или плит.
Могильных. Анонсом на утро. И там, высоко, в полусонном дожде
Минор скрипача в венах молний.
Кровь капает негой заката Нольде,
Мир смотрит на тень преисподней.
|
|
Я не звал ее к себе
никогда.
Ночью с неба опадала
беда.
Фиолетовым прибоем из тьмы
Тени плыли как кошмарные сны.
В это небо не кричал я
слова.
Я не звал ее к себе
никогда.
Душной ночью приходила
она.
Не смеялась, не бранила
меня.
В длинном саване садилась в углу,
Тихо пела, что я скоро умру.
В белой маске из страданий
и льда.
Злом светились в полумраке
глаза.
- Ну зачем ты, ночь, меня предала?
Ты зачем надела маску из зла?
И багрянцем странным светятся сны.
Мне ведь ясно, это ты, только ты!
Ты же знаешь, я тебя не люблю.
В сердце имя я твое не храню.
Все, что было между нами – ушло.
Уходи, ведь мне и так хорошо.
Но сидела неподвижно
она.
Хрусталем роняла слезы
звеня.
Уходила только утром в огонь,
Мне тянула на прощанье ладонь.
Я в постели жалко плакал
И ждал.
Я не звал ее назад,
Я не звал…
|
|
Ах, это лето… Вечер пахнет пеплом.
Срывается на нервы жаркий слог.
И в краску губ Пьеро целует ветер,
Танцуя свой спасительный фокстрот.
В дали вечерней тонут арестанты,
По улицам плывущие гурьбой.
Они сегодня разобрали фанты,
Назначенные каждому судьбой.
Ах, это лето… Брови черным цветом
На белой маске клонятся к земле.
Подайте розы, розы для поэта.
Флакон со смертью принесите мне.
И шелест листьев оглушит аллею,
И моя леди смело вскинет плеть.
О, не смотрите на меня, ведь я болею.
Я этим летом так хочу болеть.
Ах, это лето…Душит полусветом.
Закатной кровью освежеван бред.
Моя Аннета, я прельщен ответом:
Вокруг все сон или увы и нет?
И взгляд влюбленный бирюзовой негой
Сыпнет в фужер мне сладостную грусть.
О, я не выдержу. Напившись кровью неба,
В твоих глазах сегодня утоплюсь.
|
|
